СВОЙ СРЕДИ ЧУЖИХ,
ИЛИ ПРЕМИЯ ЗА РЕАЛИЗМ
Не прошло и года, а уфимский писатель
Юрий Горюхин – вновь в шорт-листе российской литературной премии
Сегодня 15 января 2004 года – 113 лет со дня рождения
Осипа Мандельштама. Тем не менее, говорить будем о
другом. С нетерпением ожидаю известий о событии, которое должно вот-вот состояться
в Москве в музее Марины Цветаевой. Там и сейчас высокое жюри определяет
лауреата литературной премии имени Юрия Казакова за лучший рассказ года,
учрежденной журналом «Новый мир». Премия имени Казакова, дом имени Цветаевой, а
день – имени Мандельштама – пространственно-временные координаты не совсем
соответствуют. Но это всего лишь придирки – ускорение, которое должны придавать
нашей литературе подобные премии, как и всякое ускорение, есть абсолют, а,
значит, не зависит от выбранной системы отсчета.
Причина, по которой я с
таким вниманием отнесся к далекому мероприятию, проста. В шорт-листе премии, включающем в алфавитном порядке шесть
участников, на первом месте значится: «ЮРИЙ ГОРЮХИН
“Канцелярский клей Августа Мебиуса” — “Бельские просторы”, Уфа, 2003, № 11».
Это уже не первое «хождение»
уфимского писателя Горюхина в Москву за славой – в
прошлом году его повесть «Встречное движение» претендовала на премию им.
Белкина за лучшую повесть года. Тогда гран-при забрала «одна из лучших писателей
современности» и постоянная соискательница-получательница различных премий Марина
Вишневецкая со своими «Опытами» (которые так и просятся к переименованию в
«Опусы», чтобы Монтеню стыдно не было). Однако то, что тогда Горюхин попал в белкинский шорт-лист, а сейчас в шорт-лист казаковский – уже само по себе немалое достижение.
На наших глазах в течение
какого-то года уфимский писатель вдруг вошел в обойму литературных имен,
которые сегодня занимают первые места в российской словесности. Такое
стремительное продвижение по любой логике должно быть отмечено на родине
первопроходца – например, изданием в местном государственном издательстве томика
избранного. К своим 37 годам Горюхин написал и
опубликовал немало, есть из чего выбрать. Но на это рассчитывать не приходится
– мы уже привыкли, что провинциальные издательские сети обладают большим
сопротивлением, да и Москва нам не указ – мало ли кто там, в Москве еще
понравится. Но, скорее всего, дело в другом – люди, от которых такие решения
зависят, просто не слышали про победы члена Союза писателей Горюхина.
А эти победы, между прочим, создают Уфе и республике новую литературную
известность, которая с оных времен изрядно поувяла.
Однако вернемся к премии, о
присуждении которой я все еще жду вестей. Дело к ночи, но даже стремительный
Интернет, где новости прибывают поминутно, глухо молчит. Чтобы отвлечься, просматриваю
рассказы номинантов, игнорируя Горюхина – его «Клей»
читал еще горячим, в компьютерной «рукописи», а потом и в журнале. Уфимскому
читателю сегодня ближе до «Бельских просторов», чем до полузатопленных в перестроечной
памяти новых миров, знамен, и дружб народов с размещенным в них творчеством
остальных претендентов. Поэтому, раз уж взялся читать, коротко и пристрастно
обозрю команду, играющую против нашего Юрия Александровича.
Начнем с конца
представленного жюри списка.
СЕРГЕЙ СОЛОУХ “Метаморфозы” — “Знамя”, 2003, № 12. Печатается уже лет
двадцать. Видимо за такой срок устал писать сколько-нибудь пространно –
«Метаморфозы» исполнены в манере морзянки – предложения составлены из одного,
двух, трех слов. «В столешнице
есть вырез. Даже два. Предполагалась полочка. Бюро. Вся мебель в школе такая.
Полуфабрикат». Так пишут, когда писать вовсе не о чем и незачем – разве что
за премию – и перо поднимается по лестнице текста с одышкой, по шажочку – вот и
я, как впечатлительный читатель, начинаю задыхаться. Спасаясь от собственной
скуки, Солоух играет в метаморфозы – превращает слово
«муха» в слово «слон». Впрочем, играл не зря – муха, помещенная в шорт-лист, уже считается на
слоновьей должности.
ДМИТРИЙ ПРИТУЛА “Счастливый день” — “Нева”, Санкт-Петербург, 2003, № 9.
Рассказ про то, как заболела бабушка, воспитывающая
внучку-сиротку. Катарсис в том, что из-за своей немощи была вынуждена продать
девочку в добрые американские руки. Слог эпистолярный, средне-гражданского
уровня. Рассчитан на аудиторию «мыльных опер».
ИРИНА ПОЛЯНСКАЯ “Утюжок и
мороженое” — “Знамя”, 2003, № 1. Полянская пишет хорошо – стилистически гибко, психологически
тонко, с выверенным осторожным мастерством. Но представленный рассказ есть
наглядный пример расхождения векторов мастерства и выбранной темы. Снова
детство, детские проблемы, перетащенные во взрослую философию с уклоном во
фрейдистские комплексы. Контур нарисованный Агнией Барто
и раскрашенный красками палитры Полянской. Ощущение такое, что рассказ был
наспех сделан из странички дневника или записной книжки, и это вызывает
сожаление.
АФАНАСИЙ МАМЕДОВ “Письмо от
Ларисы В.” — “Дружба народов”, 2003, № 9. Не скажу, что плохой
прозаик, наоборот – начало рассказа интригует – некий сплав Бунина с Маркесом.
Но дальше все идет по нисходящей и довольно круто – главная
героиня, русская женщина работает без визы в Греции домработницей у греческого
полковника. Наверное, полковнику никто не пишет, поэтому он устремляет свою греко-сатирианскую похоть на дочь домработницы (конечно, Наташу),
требуя половой сатисфакции под страхом выдачи русских властям. А когда русские
не сдаются, приводит угрозу в исполнение. Рассказ сдувается на глазах, превращаясь
в женскую прозу мужского пошива.
ВЛАДИМИР МАКАНИН “Могли ли
демократы написать гимн…” —
“Новый мир”, 2003, № 10. Грустно наблюдать, как на глазах читателей,
помнящих «Ключарева и Алимушкина», тот же самый, но стареющий
автор пытается вприпрыжку угнаться то ли за электровозом современности, то ли
за ускользающей половой мощью. «Ее аханье
раззадоривает (особенно самый первый, взрывной ах)». Неутомимый герой Маканина – ровесник автора, а
героиня-любовница младше героя на целую пушкинскую жизнь. Она ласково называет
его «старым козлом» и шепчет в ухо «великий глагол». Где-то на первом этаже всю
ночь пьет муж-политик, не чувствуя, как ветвятся его рога. Я понимаю, что
человек ностальгирует по молодости, когда хотелось и моглось всю ночь напролет, но бесконечное «а-ах» ненасытной маканинской героини меня лично раззадорило только на эти
строки.
Такие вот претенденты. Из пятерых вышеназванных,
пожалуй, наиболее симпатична проза Ирины Полянской, но представленный рассказ –
далеко не вершина (хотя по сравнению с соседями таковой кажется). Это говорит
всего лишь о критериях отбора, которыми руководствуется жюри, – а иначе – в
который уже раз! – придется констатировать смерть российского рассказа. Но даже
по нашим местным публикациям видно, что появляются молодые, интересные, – по стране
их наберется не на один лонг-лист – значит, опасения
о смерти отпадают. Определенно, все дело во вкусах членов жюри, а об этом
эфемерном предмете, как известно, не спорят.
Нынешний московский взгляд на литературу отражает
усталость дегустаторов чужого слова. Как сказал одному молодому и талантливому
провинциалу редактор отдела прозы толстого московского журнала, «нам нужна
литература, привычная и понятная пожилым людям». Действительно,
зачем тревожить самолюбие пожилых новым словом, если поток добротной серости
неиссякаем – из него всегда можно зачерпнуть кружек пять нового соцреализма. Судя по шорт-листу «казаковки»,
жюри чересчур строго придерживалось титула «именатора»
премии: Юрий Казаков – писатель-реалист. Именно
поэтому кандидаты оказались такими, какими оказались – линейное письмо,
украшенное небольшими стилистическими виньетками, и отсутствие второго (о
третьем не говорю) измерения, куда в поисках новизны может заглянуть одуревший
от унылого однообразия читатель.
В статье «Ждущие лавров» («Время
новостей», № 236) Андрей Немзер посетовал: «Даже и не
знаю, за кого болеть: и Полянская – мастер, и Мамедов, и Солоух,
и к Горюхину душа лежит». Простая, на первый взгляд,
фраза, однако есть в ней один нюанс. Ласковое упоминание Горюхина
в одном ряду с Мамедовым и Солоухом можно
рассматривать двояко: либо Немзер снисходительно
потрепал автора «Клея» по плечу (не мастер, как остальные, но зато славный
малый), либо намекнул, что к остальным у него, Немзера,
лежит не душа, а расчет и знание премиального закулисья.
Хочется надеяться именно на второе. Можно усмотреть в эти словах
и намек на то, что Горюхину стоит рассчитывать не на
премию, а на приз «критических симпатий».
Скорее всего, так и случится. И, думаю, жюри будет
по-своему право, отодвинув уфимского прозаика. Если до того не разобрались, то
на финише уж точно остановят контрабандиста, который, прикинувшись своим, пытается
протащить через барьеры иную
литературу. На первый взгляд он и правда выглядит как реалист – и даже сверхреалист, выстраивающий реальность на уровне жесткой
схемы. Пространство его прозы кажется плоским как бильярдный стол, герои
монолитны и непроницаемы как шары слоновой кости, и взаимодействуют между собой
по законам ньютоновской механики. Автор показывает
читателю стол сразу после «разбоя» пирамиды – моментальный снимок полной
шаровой энтропии. Посторонний взгляд видит хаос – но начинает действовать
невидимый игрок, и постепенно, сталкиваясь под точно рассчитанными углами, герой
за героем, шар за шаром укладываются в предназначенные им лузы. Пространство
стола пустеет и вновь превращается в чистый лист, готовый к новой игре автора.
Тут-то и понимаешь, что первоначальная позиция является не следствием случайного
«разбоя», а тщательно выстроенным этюдом – и эта аналогия уводит нас от
бильярда к другому умному занятию – шахматной композиции. Горюхинская
проза оказывается объемной, включая в себя и самого автора в качестве
действующего лица – главного, но стоящего на втором плане. И все множество
героев оказывается неким хитрым геометрическим образованием, подобным японскому
саду камней, или тому самому листу Мебиуса.
Даже сейчас, пытаясь приблизиться к простому и
понятному определению горюхинской прозы, я незаметно
для себя свернул в словесные дебри – а это означает, что литературно-математическая
игра вовлекает в свою орбиту и читателя. Скажу по секрету: писатель Горюхин беззастенчиво пользуется читателями как теми библейскими
животными – он просто-напросто изгоняет в нас своих мизантропийных
бесов, стравливает свой хаос – но делает все это с приятным ненавязчивым юмором
(слава богу, хоть не подталкивает потом к обрыву). Однако это не значит, что,
склеив весь сонм горюхинских героев в одного, мы
получим личность автора. Если это и будет Горюхин, то
не пишущий, не демиург, компенсирующий своим демиургством
бессмысленность бытия большинства своих героев. А весь смысл находится вне этих
героев, и даже вне их междоусобных отношений. Он – в игре автора, в способе его
решения созданной им же исходной позиции. Литературная композиция – отдельная
ниша современной прозы, и мне кажется, что в России сегодня ее занимает один Горюхин.
Этого достаточно, чтобы понять: Юрий Горюхин – не реалист «по-казаковски»,
и поэтому пойдет вне конкурса, как приглашенный гость. Как чужой. Но и такой
результат есть результат. Можно предположить, что в этом году «Новый мир» (как
в прошлом – «Знамя») откроет перед Горюхиным свои
двери, пропустит пару его рассказов, а то и целую повесть. Там, глядишь, и
третье хождение за славой завершится, наконец, удачей. Вот только, судя по
слабеющему не по дням, а по часам творчеству обивающих пороги подобных
конкурсов, занятие это вредное. Наверное, работает некий закон сохранения –
пока фамилия набирает очки, важность собственной литературы отступает на задний
план – успеть бы хоть что-то сварганить и разложить веером: для Белкина, для
Казакова, Григорьева, Букера, Нобеля… Хочу пожелать Горюхину не поддаваться
этому премиальному синдрому – но продолжать подъем, если уж поймал восходящий
поток.
А новостей из Москвы в эту ночь я так и не дождался.
Игорь ФРОЛОВ.
P. S. 16 января. Только вечером в сетевом «Русском журнале» появилась
статья члена жюри конкурса Михаила Эдельштейна
«Русский рассказ: взгляд изнутри». Из нее я узнал, что
«лауреатом премии имени
Юрия Казакова стала Ирина Полянская, чей рассказ "Утюжок и
мороженое" жюри сочло лучшим». Искренне поздравляю писательницу с премией, а жюри
– с достойным выбором.
В подтверждение
моей догадки о «критических симпатиях»: если в прошлом году Михаил Эдельштейн довольно критично отозвался о повести Юрия Горюхина «Встречное движение», то сегодня, говоря о
«Канцелярском клее Августа Мебиуса», он отметил «изящный узор этого странного и
грустного рассказа с загадочным названием, с очень ярким и неожиданным финалом,
рассказа об одиночестве, о тоске, об отсутствии любви, о беге времени».
Все действительно меняется – и, как обычно,
в лучшую сторону.
