– В начале полагается краткая биографическая справка об интервьюируемом

Игорь Фролов, интервью для «Литературной России». Беседовал Андрей Рудалев.

– В начале полагается краткая биографическая справка об интервьюируемом. Обозначь основные вехи своего жизненного пути.

– Родился в таежном городке Алдане (Якутия) в 1963, там окончил школу, в Уфе поступил в авиационный институт, окончил его в 1985-м, ушел в армию лейтенантом после военной кафедры – хотелось послужить в авиации – все детство мечтал быть космонавтом. И послужил достаточно удачно – на Дальнем Востоке, потом в Афганистане – летал на вертолете борттехником-воздушным стрелком, около 700 часов налета, 500 боевых вылетов. После армии, на излете «поколения дворников и сторожей», устроился ночным сторожем в поликлинике, писал.

(Сторож, по-моему, единственная должность, позволяющая совмещать работу и занятия литературой – думаю, государство могло бы сделать эту работу стипендией для одаренных. Впрочем, тогда и этой отдушины бы не стало.)

Публикации в местной прессе в конечном итоге привели сначала в литературный еженедельник «Истоки», где был и замредактора и ответственным секретарем, теперь вот продолжаю этот же путь в толстом литературном журнале «Бельские просторы». Единственная почти полноценная книга вышла в прошлом году в издательстве ЭКСМО, – правда, вехой это событие могу назвать лишь с натяжкой. Видишь, даже название, данное издательством, не могу выговорить, язык не поворачивается. Думал, привыкну, но чем дальше, тем стыднее.

– Ты ветеран Афганской войны. От войны до литературы сколько шагов?

– Казалось бы война – выгодный предмет для творчества. Она переполняет, когда ты выходишь из нее. И только руку протяни к перу, и далее к бумаге... Я начал писать о войне, едва пересек границу, – когда сидел в своей амурской части и ждал приказ об увольнении. Повесть едва не напечатала «Аврора» (была рекомендация Валерия Попова), потом «Знамя» – но уже рассказ, который я сделал из этой повести. К счастью, у них тогда портфель был переполнен Афганом. А потом начались 90-е, когда все распадалось, и я так и не вошел в литературу той своей повестью. Повторяю, к счастью. Потому, что сразу писать о войне нельзя. Ты устал от войны, от страха, ты выполз – так о чем, кроме ненависти к войне ты напишешь?

Сколько шагов нужно сделать от войны, чтобы увидеть ее шире – не знаю. У каждого своя дистанция. Почти на десять лет я забыл о войне – в том смысле, что не писал ол ней. Но даже когда написал несколько рассказов, то не о войне они были, а как будто автор смотрит мимо нее, но периферийным зрением держится за нее. Какие-то полусказки, где война приведением ходит на заднем плане. Сейчас они вошли в ту книгу от ЭКСМО, но совершенно не совпадают композиционно с главным, с «Бортжурналом № 57-22-10» и «Ничьей», написанными спустя 17 лет. А вот эти поздние тексты, как я понимаю, написаны уже отстранившимся от войны человеком, – отстранившимся ровно настолько, чтобы увидеть войну объемной, а может даже обратную, светлую сторону войны, которую почти никто из пишущих не рассматривает. Впрочем, остановлюсь – сейчас я пишу статью о военной литературе, поберегу мысли для нее.

– Ты в большей мере прозаик или критик, публицист?

– Когда работаешь в газете или журнале, то уже не понимаешь, кто ты в большей мере. В душе, конечно, прозаик, но необходимое условие журналистского существования – публицистика. Периодически набирается некая критическая масса эмоций по тому или иному поводу – литературное это событие или политическое, – и приходится писать. Еще и от бедности провинциального литературного процесса на авторов – здесь царит если не лень, то какой-то разброд в публицистических (не говоря уже о критических) кругах. Круги – это я громко сказал. Один, два, три человека… Этот разброд понятен – справедливо считается, что главная литература может быть только в центре. Зачем писать что-то серьезное для местной прессы, если твое имя дальше нее не уйдет? Автор, он ищет, где лучше, – это его право, если он востребован, писать для центральных изданий. Но если ты сотрудник местного литературно-публицистического еженедельника или литературного журнала, то в первую очередь пишешь для них. А на вторую очередь нет ни времени, ни сил. Да и желания проталкивать свою литературу в центр давно нет. Зачем тратить силы, если можно поместить в Интернет – общее пространство, которое сегодня играет роль того, советского общего литературного пространства – его держали на себе одинаково доступные для всех газеты и журналы – можно было и подписаться и купить, живи ты хоть на Кунашире. Сегодня я, если не подписан на московский литературный журнал, купить его не могу – розницы по стране нет. Но я могу найти его в «Журнальном зале» Интернета, и это уже плюс…

– Обратила на себя внимание твоя статья «Грехи маленькой литературы», в которой ты разбираешь рассказы из шорт-листа премии Казакова. Конечно, в ней много того, о чем можно поспорить, но ее критический пафос, попытка сорвать маски мне очень близка. Ведь постепенно начинаешь привыкать к одним и тем же именам, прощать им даже очевидные огрехи, а значит оценки перестают быть объективными. Что лично тебя двигало в написании этой статьи?

– Я о «казаковке» писал и в 2004 примерно в том же духе. И еще несколько было статей о центральной литературе, о премиях. Правда, о «романных» премиях не писал – некогда было читать, все-таки критика – не моя профессия, чтобы внимательно читать все романы шорт-листа, а то и в лонг заглянуть, вдруг там гении погребены.

Известен штамп: критик – это неудавшийся писатель. Доля истины здесь есть. Мой критический запал возник (не стесняюсь этого признания), когда в конце 90-х центральные литературные журналы отвергли мои рассказы. Это были вещи, кардинально отличные от той моей беспомощности, которую готовы были напечатать те же «Аврора» и «Знамя» несколькими годами ранее. Тогда я и задумался – почему в литературе идет отрицательная селекция? Потом неоднократно убеждался в этом на примере других. Со временем почти перестал следить за процессом, вернулся лишь недавно, когда стал «сетевым» автором.

Конечно, я бы и сам поспорил кое с чем в своей статье, нашел бы излишества, перегибы. Но, с другой стороны, – а зачем снижать критический пафос? Это все наша привычка к объективности, которая незаметно переходит в неправду. Есть такой феномен, наверняка, все работающие в журналах-газетах-издательствах его знают (и ты его отметил в вопросе): со временем планка редактора начинает снижаться. Вдруг замечаешь, что ориентация сменилась. Пришел в литературу, равняясь на мировые образцы, и казалось, что нельзя писать хуже Маркеса, Саши Соколова, других корифеев языка – ну, хотя бы ставь целью сделать не хуже, если не лучше. Но проходит время, приходит опыт, ты видишь, что нет здесь ни Маркеса ни Саши Соколова, а есть поток графоманов разной степени честолюбия. И вот ты уже думаешь – ну ладно, этот вроде ничего на местном фоне, можно дать. Но за это «ничего» очень стыдно, если вдруг поставить его рядом с тем, что на самом деле хорошо. И потому провинциальному редактору особенно обидно, когда он видит, что в центре раздают премии таким же «ничего». Возникает ощущение, какое, наверное, было у бойцов, попавших в окружение в начале войны. Вот мы тут в окружении, ждем, что армия там сейчас даст врагам дрозда, – а оказывается, армия тоже разгромлена и окружена…

А почему она разгромлена? Да потому что толстые журналы потеряли ощущение многообразия литературы. Там кружковщина сложилась. Авторы ходят по кругу из журнала в журнал, от премии к премии. И, конечно, самотек как единственный метод добычи текстов. Самотек – дурная традиция. Надо искать авторов. Их есть в Интернете, между прочим, – это огромная свалка рукописей. Вот на так называемых контркультурных сайтах такие таланты обитают, но – они за пределами цензурной литературы. Туда попадают очень интересные авторы, начинают там коверкать язык, – но на сайтах, в отличие от журналов, есть живое обсуждение, что и притягивает авторов. Самое ужасное, что эта контркультура начала свои книги выпускать – рынок ее оприходовал. Вместо того, чтобы привлечь и очистить, отмыть от грязи «контриков», наши «духовные отцы» ими брезгуют, продолжая публиковать чистых, но литературно нищих. Это лишь один пример…

Ну и конечно болезнь всех времен и народов – отсечение экстремумов. Редакторы публикуют то, что не выше уровня их понимания и таланта. Понятно, откровенно слабые идут в корзину. То есть режут верхи и низы графика, оставляя среднюю середину. Это вообще закон природы, усреднение.

– Сформулируй свои критерии оценки художественного произведения? Что тебе здесь принципиально важно и с чем не можешь примириться ни под каким предлогом?

– Трудный вопрос. Это раньше я мог сказать. А сейчас так просто не сформулируешь. На «автомате» как-то происходит оценка. Одно точно могу сказать – не играет роли политическая направленность автора, почвенник он или космополит. Главное – талант. Среди космополитов-индивидуалистов талантливых больше. Это я – империалист (или, как сейчас говорят, имперец) – признаю. Вот тут и встает вопрос – что для меня талант? И его понимание у меня со временем меняется. Раньше, глядя в текст и не находя там стиля – в смысле, стильность как синоним сложности, эстетства, – я закрывал книгу. Терпеть не мог простое сюжетное повествование, «рассказывание». И писал соответственно. Написать: «он пошел», «он сказал» было выше моих сил (утрирую, конечно, но почти так). Мне казалось, что есть однозначное определение настоящести литературы. Если этот текст нельзя адекватно переложить на киноязык, значит, это и есть настоящая литература, считал я. В общем, и сейчас не отрицаю такой подход, и сейчас мне нравится этот «дефект литературной массы», – когда составленные особым образом слова создают много больше смысла, чем кажется на первый взгляд, – да еще многослойность, когда количество читаемого смысла, извлеченного из текста, зависит от просвещенности, «наполненности» читателя. Такой поэтический подход к прозе…

Но сегодня я уже не приветствую стиль ради стиля, нарочитую тяжесть, усложненность, специальную гипертекстовость, ребусы. Теперь я тяготею к точности и емкости простого слова. Теперь мне важнее не удивление словоплетением, а вспышка образа во мне, мгновенное понимание и вчувствование, и мой благодарный отклик. Важнее стала краткость пути до моего сердца, а не до эстетических центров мозга. Если раньше я восхищался архитектурой текста, любил «готические соборы», то теперь мне от него нужно тепло жилища, пусть это таежная избушка…

А с чем я не могу примириться, так это с глупостью автора. Не с человеческой, уточняю, а именно с авторской глупостью. Особенно, когда автор талантлив. И тогда происходит отравление талантом, интоксикация. Глупость – когда нет чувства меры, – как стилистической, так и содержательной и нравственной. Особенно не люблю сочинителей, когда бодро пишут о непережитом, – это сразу бросается в глаза.

– Расставь свои приоритеты в литературе, каков твой литературный пантеон?

– Если раньше мне казалось, что есть абсолютные литературные величины, то теперь я вижу, что большинство классиков годится для чтения лишь в подростковом возрасте. Личные вкусы меняются, может быть, атрофируются. Давно ушло очарование Набоковым, Бродским, Платоновым… Даже Достоевский, над книгами которого я много размышлял в юности – даже он потерял свое значение, оказался фокусником (но это не умаляет его значения для меня, как стимула к мышлению и выработке мировоззрения юноши – это и ко многим другим авторам относится).

Но есть еще в моем сознании те пики, что не поддались (пока?) эрозии опыта: Стерн, Гоголь, Музиль, Саша Соколов, Ницше (до Заратустры), Шукшин, Куваев, в поэзии – Гандельсман, Казарин. А еще – Вини-Пух в переводе Заходера. А еще в стороне – вне конкурса – стоит Пушкин, как ни банально. Как некая литературная схема, алгоритм, почти внеличностный, ну если не бог, то попугай бога литературы (не в смысле дьявола или антихриста) а именно передатчик божественного стиля с некими человеческими искажениями. Если хотите, божественный имитатор. Читая Пушкина, можно представить, как пишет бог. Хотя бы примерно представить. Но это отдельный разговор.

Конечно, мне не так одиноко, как можно подумать. Множество имен мог бы назвать, но это уже те, кто составляет тело пирамиды. А вершина ее – вышеназванные.

– На твой взгляд, жива ли современная литература? Как можно определить ее состояние: упадок, сон, бурное развитие, возрождение? Назови имена современников, которых ты можешь выделить.

– Литература, конечно, жива. Но какая это жизнь, вот вопрос. Если обернуться назад, мы вряд ли увидим нормальную жизнь литературы – у нее всегда были проблемы. Во времена Пушкина, Толстого – проблемы отчасти те же, что и сегодня – можно рукопись продать. В советские – проблемы идеологические, цензура. Но сегодня, в отличие от Пушкина, ты заранее должен продать вдохновение, чтобы потом у тебя купили рукопись. Хотя, «Историю Пугачевского бунта» Пушкин тоже писал под аванс – тяжело писалась, но так и не продалась…

Капитализм нам непривычен, поскольку мы из другого строя вышли. Сейчас мы на обломках цивилизации, и вся наша клинопись – это груда обломков. Мы и пишем на обломках. Происходит смена эпох: человек как целое ушел из фокуса. Если Возрождение считается началом гуманизма, когда человек выделил себя как индивидуальность из общего хаоса, то сегодня индивидуальность стирается, на ее место приходят сообщества по интересам, фракталы.

Если определять состояние современной литературы, то я бы в медицинских терминах это делал. Еще недавно была постлетальная литература – 90-е годы, когда умерла советская литература. Пелевин, Сорокин – просто знаковые имена, символы разложения литературы, распада не только внешнего, но распада автора, его сознания, обращение вовнутрь, в миазменное бессознательное. Постапокалипсизм. В то же время вызревала и литература нового периода. Сейчас идет рождение новой литературы – значит, новорожденная, натальная. Другое дело, какой она будет, когда вырастет. Это зависит от того, что востребует зарождающееся общество. Вполне может случиться, что так называемый гламур поглотит таланты, перевербует их, купит вдохновение. Сейчас нет самого главного для творчества – ощущения медленного времени, спокойствия. Нынешняя суета требует быстрых писулек и их конвертации в деньги и славу.

Но гадать – только время терять. Посмотрим. И не только посмотрим, но будем делать все, что в наших силах, чтобы новое поколение хоть как-то ориентировалось в меняющемся на глазах литературном ландшафте.

Что касается имен современников, то я пока не разобрался в ситуации, да еще с моей излишней критичностью. Мне понравились рассказы Иличевского, но не понравился его роман. Знаю, что талантлив Прилепин, но его путь мне пока тоже неясен – очень не хочется, чтобы он повторил литературный путь Лимонова – от впечатлительного и трепетного до бронзовой статуи, которая отрицает литературу, как документ души. Бесспорен для меня Олег Ермаков как автор военной прозы, – но его расцвет пришелся на 90-е. В поэзии – Владимир Гандельсман, удивительный, умный поэт, который, по моему мнению, асимптотически приближается к идеальному поэту (не дай бог ему достичь:-)

– Каковы твои ожидания на ближайшую перспективу? Возможен ли расцвет писательства где-нибудь в провинции или литературе суждено оставаться столицецентричной?

– У нас жизнь в России столицецентричная. И литературе суждено то же, она не может вне общего закона существовать. Деньги и слава уводят мало-мальски талантливых. И, тем не менее, – провинциальная литература должна существовать – иначе литература вообще исчезнет. Провинция воспроизводит, и семена летят в центр – и возвращаются стимулом для новых поколений окраинной литературы. Круговорот. Но хочется быть чем-то большим, чем поставщиком полуфабрикатов, литературной колонией. Соперничество нужно, двуполярность. Противостояние московской и питерской ментальности не в счет. Издалека, из России Москва и Питер сливаются в точку, в один полюс – слишком близки, несмотря на извечно разные идеологии. Но провинцию от них отличает как раз провинциализм, в котором, как на Мадагаскаре каком-нибудь, сохранилась древняя теплая атмосфера, где еще рождаются писатели, ориентирующиеся на мировые литературные высоты, а не на минаевых и робски (уж извините эту затертость примера). Парадокс, казалось бы, – удушающий провинциализм рождает свое отрицание – смотрящих на горние вершины юношей, они вырастают над своим болотом, и тут их выдергивают в центр. Такая сказка о Снежной королеве, зеркале троллей… Надо попробовать создать второй центр здесь, на Урале, чтобы возникла между двумя электродами напряженная литературно-конкурентная дуга. Можно ли это сделать силами журнала «Урал», «Уральская новь», «Бельские просторы»? Думаю, можно, если для начала объединить усилия. Мы над этим думаем, но пока только думаем…

- Сможет ли литература, слово вернуть себе то значение и статус в обществе, который она всегда имела? При каких условиях?

– Думаю, что прежнюю роль она сможет играть только после глобального катаклизма, когда человечество вернется в дотелевизионную эру. Или – а это менее вероятно, чем всемирная катастрофа, – когда государство поймет, что такое литература и зачем она нужна, кроме как для зарабатывания издательствами денег. Пока на литературу будут смотреть как на продукт типа алкоголя, сигарет и мыльных опер, надежды на возрождение ее статуса нет.

А поддержать хорошую литературу легко – просто отвести финансовый ручеек от прибыльных издательств, и на эти деньги печатать, рекламировать и распространять то, что не хавает пипл, развращенный легким чтивом. Хотя бы таким способом эти издательства смогут искупить свою вину по растлению читателей старых и новых поколений.

- Твое отношение к тому, что литература в школе постепенно стараниями чиновников переводится в разряд второстепенных предметов.

– Все образование сделали второстепенным. Смотреть надо весь контекст – идет смена социальной парадигмы. Эксперимент по воспитанию нового человека, как мы все видели, провалился. Цель коммунисты (настоящие, идейные) ставили грандиозную – воспитать человека, которому не нужно государство как инструмент принуждения, человека, который работает на благо общества по совести и по таланту. Не получилось. За что боролись, на то и напоролись – идеология съела свободу творчества. Значит – решили где-то наверху (выше Кремля, где-то в данииландреевских высотах) – сделаем наоборот, создадим единую массу средних, малообразованных людей с очень малым кругом знаний и интересов, – людей-потребителей, которые будут работать на удовлетворение своих малых телесных потребностей и больших потребностей нескольких работодателей. Это задача много проще коммунистической. Минимум образования – главное условие. И возродить религию как опору морали. Вдумайся, а ведь религия, вера и Достоевский с его беспощадными моральными парадоксами – несовместимы! Литература – первый предмет, который тревожит душу человека, лепит личность, поднимает вопросы о совести, справедливости – понятиях, страшных для государства-насоса, выкачивающего из своих граждан силы и деньги. Так что власть делает то, что должна делать при нынешней ориентации. И я не вижу на сегодняшний день других перспектив – разве что сопротивление обезличиванию в семьях, такая оборона маленьких Брестских крепостей…

– В твоей редакторской работе в журнале чего больше: разочарований или открытий?

– Это риторический вопрос и ответ на него очевиден. Тут речь идет даже не о больше-меньше, а о малом проценте открытий. На сто приходящих авторов – единицы тех, кого можно назвать писателем хотя бы авансом. Несколько хороших авторов нашлось в Интернете. Недавно Чупринин спрашивал у посетителей его Живого журнала – может ли журнал печатать тексты, которые уже опубликованы в Интернете? Странный вопрос о литературной девственности в наше время литературной проституции. И потом – в Интернет выложить свой текст много проще, чем напечатать его в том же «Знамени». Интернет в этом смысле – огромное литературное объединение, свалка рукописей, и нужно научиться там ориентироваться. Но, скорее всего и тут журналы опоздали. Интернет, электронная, сетевая литература уже выходит на первый план, и возможно, мудрее было бы сейчас журналам перебираться в виртуальное пространство и работать, осваиваться там. Но они, увы, опоздали, лелея иллюзию, что «бумага» всегда будет опорой настоящей духовности, а в Интернете одна шваль тусуется.

– Какова политика «Бельских просторов»? Планируете ли войти в «Журнальный зал», как это сделали «День и ночь», «Сибирские огни»?

– Политика проста: печатать по возможности хорошую литературу. Нужно добавить очень важную деталь – в отличие от большинства литературных журналов мы представляем литературу многоязычной республики. И у нас, говорю это без преувеличения, есть миссия – переводить, перевозить на русскоязычный берег башкирскую, татарскую, чувашскую, марийскую и другие литературы. Для прояснения позиции приведу пример – были и есть великолепные русские писатели-деревенщики, целая плеяда. А теперь посмотрим на башкирскую, татарскую, и далее по списку, деревни, – на каком языке пишут выходцы из этих деревень? Не на русском. И кто же должен донести до русскоязычного читателя эту немалую литературу? Такие издания как наш журнал. Но у меня есть подозрения, что именно присутствие в журнале национальных авторов может стать препятствием для вхождения «Бельских просторов» в «Журнальный зал» – мол, широкому читателю это неинтересно. Если ошибаюсь, буду очень рад. Попробуем…

Параллельно с поиском новых авторов мы работаем над большим Интернет-проектом, над порталом, в который должны войти все литресурсы региона, – но это только начало.

Одним из пунктов проекта является создание возможности для честной и непредвзятой критики. Уже сейчас в Сети начало действовать сообщество писателей и критиков «Гамбургский счет», где каждый из вошедших может и критиковать и выслушивать критику в свой адрес. По сути это литературная учеба, причем не для мальчиков и девочек – на сегодняшний день в сообщество вошли многие известные писатели и критики России, идет ежедневный прирост – все хотят честного, пусть и нелицеприятного обсуждения.

Что касается «Бельских просторов», то мы хотим, используя свое географически центральное положение и полинациональность Башкортостана как модели всей российской ментальности, создать тот самый противовес столичной литературе, о чем я говорил выше. Но не для победы над ней, а для конструктивной конкуренции, для стимула к развитию.